Неточные совпадения
Как бы, я воображаю, все переполошились: «
Кто такой, что такое?» А лакей входит (вытягиваясь и представляя лакея):«Иван Александрович Хлестаков
из Петербурга, прикажете принять?» Они, пентюхи, и
не знают, что такое значит «прикажете принять».
Г-жа Простакова. Простил! Ах, батюшка!.. Ну! Теперь-то дам я зорю канальям своим людям. Теперь-то я всех переберу поодиночке. Теперь-то допытаюсь,
кто из рук ее выпустил. Нет, мошенники! Нет, воры! Век
не прощу,
не прощу этой насмешки.
Стародум. Фенелона? Автора Телемака? Хорошо. Я
не знаю твоей книжки, однако читай ее, читай.
Кто написал Телемака, тот пером своим нравов развращать
не станет. Я боюсь для вас нынешних мудрецов. Мне случилось читать
из них все то, что переведено по-русски. Они, правда, искореняют сильно предрассудки, да воротят с корню добродетель. Сядем. (Оба сели.) Мое сердечное желание видеть тебя столько счастливу, сколько в свете быть возможно.
В то время как глуповцы с тоскою перешептывались, припоминая, на
ком из них более накопилось недоимки, к сборщику незаметно подъехали столь известные обывателям градоначальнические дрожки.
Не успели обыватели оглянуться, как
из экипажа выскочил Байбаков, а следом за ним в виду всей толпы очутился точь-в-точь такой же градоначальник, как и тот, который за минуту перед тем был привезен в телеге исправником! Глуповцы так и остолбенели.
Базары опустели, продавать было нечего, да и некому, потому что город обезлюдел. «Кои померли, — говорит летописец, — кои, обеспамятев, разбежались
кто куда». А бригадир между тем все
не прекращал своих беззаконий и купил Аленке новый драдедамовый [Драдедамовый — сделанный
из особого тонкого шерстяного драпа (от франц. «drap des dames»).] платок. Сведавши об этом, глуповцы опять встревожились и целой громадой ввалили на бригадиров двор.
6. Посему: ежели
кто из обывателей прегрешит, то
не тотчас такого усекновению предавать, но прилежно рассматривать,
не простирается ли и на него российских законов действие и покровительство.
Долго раздумывал он,
кому из двух кандидатов отдать преимущество: орловцу ли — на том основании, что «Орел да Кромы — первые воры», — или шуянину — на том основании, что он «в Питере бывал, на полу сыпал и тут
не упал», но наконец предпочел орловца, потому что он принадлежал к древнему роду «Проломленных Голов».
Оказалось на поверку, что «человечек» —
не кто иной, как отставной приказный Боголепов, выгнанный
из службы «за трясение правой руки», каковому трясению состояла причина в напитках.
На шестой день были назначены губернские выборы. Залы большие и малые были полны дворян в разных мундирах. Многие приехали только к этому дню. Давно
не видавшиеся знакомые,
кто из Крыма,
кто из Петербурга,
кто из-за границы, встречались в залах. У губернского стола, под портретом Государя, шли прения.
Само собою разумеется, что он
не говорил ни с
кем из товарищей о своей любви,
не проговаривался и в самых сильных попойках (впрочем, он никогда
не бывал так пьян, чтобы терять власть над собой) и затыкал рот тем
из легкомысленных товарищей, которые пытались намекать ему на его связь.
Человек, отец которого вылез
из ничего пронырством, мать которого Бог знает с
кем не была в связи…
— О! как хорошо ваше время, — продолжала Анна. — Помню и знаю этот голубой туман, в роде того, что на горах в Швейцарии. Этот туман, который покрывает всё в блаженное то время, когда вот-вот кончится детство, и
из этого огромного круга, счастливого, веселого, делается путь всё уже и уже, и весело и жутко входить в эту анфиладу, хотя она кажется и светлая и прекрасная….
Кто не прошел через это?
— Нисколько, — Левин слышал, что Облонский улыбался, говоря это, — я просто
не считаю его более бесчестным, чем
кого бы то ни было
из богатых купцов и дворян. И те и эти нажили одинаково трудом и умом.
Из-за двери еще на свой звонок он услыхал хохот мужчин и лепет женского голоса и крик Петрицкого: «если
кто из злодеев, то
не пускать!» Вронский
не велел денщику говорить о себе и потихоньку вошел в первую комнату.
Дарья Александровна наблюдала эту новую для себя роскошь и, как хозяйка, ведущая дом, — хотя и
не надеясь ничего
из всего виденного применить к своему дому, так это всё по роскоши было далеко выше ее образа жизни, — невольно вникала во все подробности, и задавала себе вопрос,
кто и как это всё сделал.
Но
не столько по болезни, сколько по гордости, как объясняла княгиня, мадам Шталь
не была знакома ни с
кем из Русских.
«После того, что произошло, я
не могу более оставаться в вашем доме. Я уезжаю и беру с собою сына. Я
не знаю законов и потому
не знаю, с
кем из родителей должен быть сын; но я беру его с собой, потому что без него я
не могу жить. Будьте великодушны, оставьте мне его».
Василий Лукич между тем,
не понимавший сначала,
кто была эта дама, и узнав
из разговора, что это была та самая мать, которая бросила мужа и которую он
не знал, так как поступил в дом уже после нее, был в сомнении, войти ли ему или нет, или сообщить Алексею Александровичу.
Правда, часто, разговаривая с мужиками и разъясняя им все выгоды предприятия, Левин чувствовал, что мужики слушают при этом только пение его голоса и знают твердо, что, что бы он ни говорил, они
не дадутся ему в обман. В особенности чувствовал он это, когда говорил с самым умным
из мужиков, Резуновым, и заметил ту игру в глазах Резунова, которая ясно показывала и насмешку над Левиным и твердую уверенность, что если будет
кто обманут, то уж никак
не он, Резунов.
— А, ты так? — сказал он. — Ну, входи, садись. Хочешь ужинать? Маша, три порции принеси. Нет, постой. Ты знаешь,
кто это? — обратился он к брату, указывая на господина в поддевке, — это господин Крицкий, мой друг еще
из Киева, очень замечательный человек. Его, разумеется, преследует полиция, потому что он
не подлец.
Каждый
из свидетелей поместил себя со всеми своими достоинствами и чинами,
кто оборотным шрифтом,
кто косяками,
кто просто чуть
не вверх ногами, помещая такие буквы, каких даже и
не видано было в русском алфавите.
Я поставлю полные баллы во всех науках тому,
кто ни аза
не знает, да ведет себя похвально; а в
ком я вижу дурной дух да насмешливость, я тому нуль, хотя он Солона заткни за пояс!» Так говорил учитель,
не любивший насмерть Крылова за то, что он сказал: «По мне, уж лучше пей, да дело разумей», — и всегда рассказывавший с наслаждением в лице и в глазах, как в том училище, где он преподавал прежде, такая была тишина, что слышно было, как муха летит; что ни один
из учеников в течение круглого года
не кашлянул и
не высморкался в классе и что до самого звонка нельзя было узнать, был ли
кто там или нет.
И вдруг предстал в его мыслях, как живой, его ни с
кем не сравненный, чудесный воспитатель, никем
не заменимый Александр Петрович, — и в три ручья потекли вдруг слезы
из глаз его.
Вы посмеетесь даже от души над Чичиковым, может быть, даже похвалите автора, скажете: «Однако ж кое-что он ловко подметил, должен быть веселого нрава человек!» И после таких слов с удвоившеюся гордостию обратитесь к себе, самодовольная улыбка покажется на лице вашем, и вы прибавите: «А ведь должно согласиться, престранные и пресмешные бывают люди в некоторых провинциях, да и подлецы притом немалые!» А
кто из вас, полный христианского смиренья,
не гласно, а в тишине, один, в минуты уединенных бесед с самим собой, углубит во внутрь собственной души сей тяжелый запрос: «А нет ли и во мне какой-нибудь части Чичикова?» Да, как бы
не так!
— Он подловат и гадковат,
не только что пустоват, — подхватила живо Улинька. —
Кто так обидел своих братьев и выгнал
из дому родную сестру, тот гадкий человек…
— Стало быть, вы молитесь затем, чтобы угодить тому, которому молитесь, чтобы спасти свою душу, и это дает вам силы и заставляет вас подыматься рано с постели. Поверьте, что если <бы> вы взялись за должность свою таким образом, как бы в уверенности, что служите тому,
кому вы молитесь, у вас бы появилась деятельность, и вас никто
из людей
не в силах <был бы> охладить.
В это время, когда экипаж был таким образом остановлен, Селифан и Петрушка, набожно снявши шляпу, рассматривали,
кто, как, в чем и на чем ехал, считая числом, сколько было всех и пеших и ехавших, а барин, приказавши им
не признаваться и
не кланяться никому
из знакомых лакеев, тоже принялся рассматривать робко сквозь стеклышка, находившиеся в кожаных занавесках: за гробом шли, снявши шляпы, все чиновники.
Впрочем, если слово
из улицы попало в книгу,
не писатель виноват, виноваты читатели, и прежде всего читатели высшего общества: от них первых
не услышишь ни одного порядочного русского слова, а французскими, немецкими и английскими они, пожалуй, наделят в таком количестве, что и
не захочешь, и наделят даже с сохранением всех возможных произношений: по-французски в нос и картавя, по-английски произнесут, как следует птице, и даже физиономию сделают птичью, и даже посмеются над тем,
кто не сумеет сделать птичьей физиономии; а вот только русским ничем
не наделят, разве
из патриотизма выстроят для себя на даче избу в русском вкусе.
«Ужели, — думает Евгений, —
Ужель она? Но точно… Нет…
Как!
из глуши степных селений…»
И неотвязчивый лорнет
Он обращает поминутно
На ту, чей вид напомнил смутно
Ему забытые черты.
«Скажи мне, князь,
не знаешь ты,
Кто там в малиновом берете
С послом испанским говорит?»
Князь на Онегина глядит.
«Ага! давно ж ты
не был в свете.
Постой, тебя представлю я». —
«Да
кто ж она?» — «Жена моя».
Как на досадную разлуку,
Татьяна ропщет на ручей;
Не видит никого,
кто руку
С той стороны подал бы ей;
Но вдруг сугроб зашевелился,
И
кто ж из-под него явился?
Большой, взъерошенный медведь;
Татьяна ах! а он реветь,
И лапу с острыми когтями
Ей протянул; она скрепясь
Дрожащей ручкой оперлась
И боязливыми шагами
Перебралась через ручей;
Пошла — и что ж? медведь за ней!
— А вы, хлопцы! — продолжал он, оборотившись к своим, —
кто из вас хочет умирать своею смертью —
не по запечьям и бабьим лежанкам,
не пьяными под забором у шинка, подобно всякой падали, а честной, козацкой смертью — всем на одной постеле, как жених с невестою? Или, может быть, хотите воротиться домой, да оборотиться в недоверков, да возить на своих спинах польских ксендзов?
Не забирайте много с собой одежды: по сорочке и по двое шаровар на козака да по горшку саламаты [Саламата — мучная похлебка (в основном
из гречневой муки).] и толченого проса — больше чтоб и
не было ни у
кого!
И те, которые отправились с кошевым в угон за татарами, и тех уже
не было давно: все положили головы, все сгибли —
кто положив на самом бою честную голову,
кто от безводья и бесхлебья среди крымских солончаков,
кто в плену пропал,
не вынесши позора; и самого прежнего кошевого уже давно
не было на свете, и никого
из старых товарищей; и уже давно поросла травою когда-то кипевшая козацкая сила.
Но
не нашлось такого
из всех запорожцев,
кто бы поднял на него дубину, помня прежние его заслуги.
Все засмеялись козаки. И долго многие
из них еще покачивали головою, говоря: «Ну уж Попович! Уж коли
кому закрутит слово, так только ну…» Да уж и
не сказали козаки, что такое «ну».
Это был один
из тех характеров, которые могли возникнуть только в тяжелый XV век на полукочующем углу Европы, когда вся южная первобытная Россия, оставленная своими князьями, была опустошена, выжжена дотла неукротимыми набегами монгольских хищников; когда, лишившись дома и кровли, стал здесь отважен человек; когда на пожарищах, в виду грозных соседей и вечной опасности, селился он и привыкал глядеть им прямо в очи, разучившись знать, существует ли какая боязнь на свете; когда бранным пламенем объялся древле мирный славянский дух и завелось козачество — широкая, разгульная замашка русской природы, — и когда все поречья, перевозы, прибрежные пологие и удобные места усеялись козаками, которым и счету никто
не ведал, и смелые товарищи их были вправе отвечать султану, пожелавшему знать о числе их: «
Кто их знает! у нас их раскидано по всему степу: что байрак, то козак» (что маленький пригорок, там уж и козак).
В сопровождении боцмана Грэй осмотрел корабль, велел подтянуть ванты, ослабить штуртрос [Штуртрос — цепной,
из троса или комбинированный, привод от рулевого колеса к румпелю.], почистить клюзы, переменить кливер [Кливер — косой парус впереди фок-мачты.], просмолить палубу, вычистить компас, открыть, проветрить и вымести трюм. Но дело
не развлекало Грэя. Полный тревожного внимания к тоскливости дня, он прожил его раздражительно и печально: его как бы позвал кто-то, но он забыл,
кто и куда.
Но Лужин уже выходил сам,
не докончив речи, пролезая снова между столом и стулом; Разумихин на этот раз встал, чтобы пропустить его.
Не глядя ни на
кого и даже
не кивнув головой Зосимову, который давно уже кивал ему, чтоб он оставил в покое больного, Лужин вышел, приподняв
из осторожности рядом с плечом свою шляпу, когда, принагнувшись, проходил в дверь. И даже в изгибе спины его как бы выражалось при этом случае, что он уносит с собой ужасное оскорбление.
Сказав это, он вдруг смутился и побледнел: опять одно недавнее ужасное ощущение мертвым холодом прошло по душе его; опять ему вдруг стало совершенно ясно и понятно, что он сказал сейчас ужасную ложь, что
не только никогда теперь
не придется ему успеть наговориться, но уже ни об чем больше, никогда и ни с
кем, нельзя ему теперь говорить. Впечатление этой мучительной мысли было так сильно, что он, на мгновение, почти совсем забылся, встал с места и,
не глядя ни на
кого, пошел вон
из комнаты.
— Вот, смотрите, совсем пьяная, сейчас шла по бульвару:
кто ее знает,
из каких, а
не похоже, чтоб по ремеслу.
Она ужасно рада была, что, наконец, ушла; пошла потупясь, торопясь, чтобы поскорей как-нибудь уйти у них
из виду, чтобы пройти как-нибудь поскорей эти двадцать шагов до поворота направо в улицу и остаться, наконец, одной, и там, идя, спеша, ни на
кого не глядя, ничего
не замечая, думать, вспоминать, соображать каждое сказанное слово, каждое обстоятельство.
В следующей комнате, похожей на канцелярию, сидело и писало несколько писцов, и очевидно было, что никто
из них даже понятия
не имел:
кто и что такое Раскольников?
Ну
кто же, скажите,
из всех подсудимых, даже
из самого посконного мужичья,
не знает, что его, например, сначала начнут посторонними вопросами усыплять (по счастливому выражению вашему), а потом вдруг и огорошат в самое темя, обухом-то-с, хе! хе! хе! в самое-то темя, по счастливому уподоблению вашему! хе! хе! так вы это в самом деле подумали, что я квартирой-то вас хотел… хе! хе!
— Позвольте вам заметить, — отвечал он сухо, — что Магометом иль Наполеоном я себя
не считаю… ни
кем бы то ни было
из подобных лиц, следственно, и
не могу,
не быв ими, дать вам удовлетворительного объяснения о том, как бы я поступил.
«Хорошее, должно быть, место, — подумал Свидригайлов, — как это я
не знал. Я тоже, вероятно, имею вид возвращающегося откуда-нибудь
из кафешантана, но уже имевшего дорогой историю. А любопытно, однако ж,
кто здесь останавливается и ночует?»
— Бог меня прости, а я таки порадовалась тогда ее смерти, хоть и
не знаю,
кто из них один другого погубил бы: он ли ее, или она его? — заключила Пульхерия Александровна; затем осторожно, с задержками и беспрерывными взглядываниями на Дуню, что было той, очевидно, неприятно, принялась опять расспрашивать о вчерашней сцене между Родей и Лужиным.
Да
кто же
из литераторов и ученых первоначально
не делал оригинальных шагов!
Из этого, впрочем, вовсе
не следует, чтобы Ньютон имел право убивать
кого вздумается, встречных и поперечных, или воровать каждый день на базаре.
Кудряш.
Кто же ему угодит, коли у него вся жизнь основана на ругательстве? А уж пуще всего из-за денег; ни одного расчета без брани
не обходится. Другой рад от своего отступиться, только бы он унялся. А беда, как его поутру кто-нибудь рассердит! Целый день ко всем придирается.
Да
не смеяться-то нельзя; гостей позовут, посадить
не умеют, да еще, гляди, позабудут
кого из родных.